Полночь. Она пробила несколько секунд назад. Несколько секунд назад в замок пришел следующий день. И в этот момент из самой отдаленной от основных помещений башни Хогвартса поползли тягучие тяжи эмоции. Одной единственной эмоции. И этой эмоцией был страх. Четкий и жесткий страх, тонкой нитью проскользнул он под дверью, проникнув из кабинета в коридор. И там, в коридоре, страх деформировался, превращаясь в колючую проволоку, пополз, царапая острыми шипами каменный пол. Пополз, сопровождаемый едва слышным скрежетом.
Нет, его никто не был способен увидеть или услышать - он не оставлял реальных следов на камнях коридора. Нет, ничего такого - этот страх способен был почувствовать только человек, так или иначе развитый эмпатически. Тем, для кого эмпатия не была родной способностью, максим ум могло стать только немного не по себе. Более чувствительным могло стать просто страшно по непонятным причинам, но не более. И только эмпат мог увидеть ту колючую проволоку, что медленно ползла посередине коридора, иногда извиваясь и теряясь. Ровный тяж... тяж, похожий на зов. Страх, похожий на притягательную песню. Страх, больше напоминавший просьбу о помощи.
Тот, кто послал этот зов, судя по всему, действительно нуждался в помощи и кого-то боялся. Боялся настолько, что готов был попросить помощи у совершенно незнакомого человека.
Майлз знала о том, что в Хогвартс приехал сильный эмпат. Именно его сейчас звала к себе женщина. Больше ей звать было некого. С одной стороны, она действительно нуждалась в помощи, а с другой - этот тяж страха к Масару гнала не только нужда, но и интерес. Эмпаты всегда были интересны Фергюсон. Точнее, даже не ей самой, а тому, чем она была теперь. Эмпат... это особенное блюдо, которое обязательно надо попробовать. Тем более, что этот сильный эмпат действительно мог кое-что сделать для прорицательницы, если сумеет выдержать то, что ожидало его в кабинете прорицания.
Майлз легла сегодня раньше, чем собиралась. Однако сон не шел к ней. Общее ощущение беспокойства давило на нее так, что не помогал ни подсчет нюхлеров, ни колыбельная, ни сказка, которую прорицательница пыталась себе рассказывать на ночь. Пустое и неприятное беспокойство угнетало и не давало расслабиться. Ей постоянно казалось, что что-то не так. И с этим чем-то надо как-то бороться.
Последнее время у нее часто было это ощущение - гнетущее чувство волнения, когда где-то в груди, в районе солнечного сплетения становилось холодно и пусто, что-то там внутри тянуло и заставляя чувствовать какую-то незавершенность, недоделанность и ошибку. Но в чем именно могла она ошибиться, прорицательница никак не могла понять. И только сегодня, точнее в эту ночь ей внезапно пришло четкое осознание, в чем проблема. И эта проблема не то, чтобы напугала ее, но откровенно напрягла.
Майлз с этим не справится. А кому скажешь - никто не поверит. Нужны были помощники. Одного она знала - Джек обязан ей помогать... остальных... им просто нечего было говорить. Они не поймут, в чем проблема... если только не... эмпат. Он-то масштаб проблемы после встречи с настоящим чудовищем осознать сможет.
Осталось его найти и привести. Майлз не стала выходить из кабинета, ей внезапно стало страшновато это делать. И этот страх сам отправился искать свою будущую жертву...

Майлз сидела на круглом демонстрационном преподавательском столе внизу амфитеатра. Этот стол всегда был основным для нее - на нем проходили почти все ее серьезные пророчества. Именно этот стол был уже более сотни раз изрисован мелом, вымыт, испачкан и снова очищен. Именно этот стол был практически операционным для прорицательницы. И сейчас она сама, как часть собственных пророчеств, сидела на столе, скрестив по-турецки ноги, положив руки на голени и закрыв глаза. Она странно улыбалась. Улыбалась так, будто сейчас здесь не было уже никакой Майлз, и ее место заняло совсем другое существо, выглядящее точно так же, но имеющее что-то другое внутри, что-то гораздо более опасное. И туда не стоит лезть никому. Совсем никому. Но любопытство - страшная вещь. Любопытство губит не только кошек...
Страх медленно расползался по аудитории, в него плавно вплеталась совсем другая эмоция - более страшная. Знаете, что это такое, когда боль становится эмоцией? Когда физическая боль превращается в духовное чувство и постепенно сжирает изнутри? Это страшное, жуткое чувство, разрывающее сознание.
А он шел. Тот, на кого она надеялась, шел ровно сюда, ровно в заготовленную для него ловушку. Чудовище не умеет по-другому. Чудовище только заманивает и мучает. Даже тех, кто может ей помочь. Потому что она чудовище. Вот и все.
Нет, она не чувствовала, что он шел сюда. Она просто отчего-то была уверена в том, что он придет. Что он будет здесь. И она еще не думала о том, как просить его о помощи. Она не успела подумать об этом, когда он появился в кабинете.
Она вздрогнула только от произнесенного заклинания.
- Нет! - резкий, хлесткий удар чувством. Чувством - смесью страха и злобы. Майлз резко открыла глаза и повернула голову в сторону Масару, - убери свет!
Удар чувством был только один. Но удар для эмпата должен был быть сильным - четкий удар, словно плетью, по рукам. Чудовище, сидящее в глазах прорицательницы, владело чувствами лучше, чем кто бы то ни было. Чудовище не обладало своими, и потому умело подчинять себе то, что придумывала из головы в одно мгновение.
Он пришел. Ловушка захлопнулась. Колючая проволока страха затянула дверь. Наверняка ему и коснуться сейчас выхода будет очень больно. В Хогвартсе нельзя трансгрессировать, так что выхода у японца теперь не было вовсе. И словно именно этого добивалась женщина, сидящая сейчас на столе. Она все еще смотрела на Масару внимательным взглядом широко открытых серо-голубых глаз. Зрачки ее были настолько широкими, что от радужки оставался лишь тонкий ободок толщиной всего миллиметра два, не больше. Но это вряд ли сейчас будет кому-то особенно интересно.
А еще... чудовище хорошо знало, что шуметь нельзя... иначе проснется Джек и может все испортить...

И все же... это была та самая Майлз, над которой умудрялись за спиной посмеиваться наиболее глупые и смелые. Да, только глупость и смелость вкупе могли позволить кому-то усмехаться над нынешним преподавателем прорицания. Это была не профессор Треллони, которая то ли не обращала внимания на то, что на нее смотрят, как на дурочку, то ли действительно на своих прорицаниях окончательно свихнулась и не замечала ничего вовсе. Майлз же была женщиной экстравагантной, себе на уме, и никто не знал, что она может сделать. Иные из людей сталкивались с ее неадекватностью напрямую. Иные, столкнувшись, начинали ее бояться. И это было правильно. Правильно бояться того, чего не понимаешь, и что потенциально может принести тебе вред.
И в то же время Фергюсон еще ни разу не сделала ничего, что могло бы действительно навредить. Как ни странно, она даже никогда никого и ничего не была. От ее удара не пострадала ни одна столешница, ни одна стенка, ни одна тарелка или склянка не разбилась по ее воле. Конечно, иногда она разбивала чисто случайно, выдавая потом что-нибудь вроде "ну упс".
То, что жило в глазах волшебницы, чудовище, выглядывающее из темноты зрачков, было самой Майлз. Или сама Майлз была чудовищем. Они были неразделимы настолько, насколько вообще не отделима душа от тела: то есть, в перспективе разделимо все, но лучше не экспериментировать.
И больше никаких направленных чувств. Одного, по мнению чудовища, было достаточно, чтобы человек понял, с чем ему предстоит иметь дело. И ведь она не то, чтобы хотела сделать какую-нибудь гадость эмпату, нет. Просто само существование чудовища было направлено только на энтропию. И сейчас, идя поперек собственной цели, чудовище начало развивать вокруг себя хаос. Раз уж она могла это сделать.
- Разве что я сама, - она сделала паузу, потом закрыла глаза, широко улыбнулась и повернула голову, перестав смотреть на Масару, - демон.
Эти слова не значили ровным счетом ничего. Эти слова были пустой бравадой женщины, привыкшей к пафосу и постоянному позерству, которыми она жила. Все эти белые мантии, яркие пятна цветов на белоснежном образе - все говорило только о желании Майлз эпатажа. Она не кричала об этом на каждом углу, не кичилась своим видом, но это все равно было видно.
Страх уже почти полностью заполнил комнату: вернее он протянулся по всему полу сетью из колючей проволоки, затянул стены и потолок, заключив находящихся в аудитории в кокон, в куб из страха, который не принадлежал никому и в то же время относился к обоим волшебникам. За какую-то секунду от мыслей о демоне на женщину навалилась тоска. Нет, ничего такого... просто длинная цепь ассоциаций привела ее к мысли о несовершенстве, что ее подчас раздражало, а сейчас просто ввело в тоску.
О, Мерлин, она никогда бы не повела себя так, не зная, что стоящий здесь человек - эмпат. Одного этого знания хватало, чтобы продуцируемые чувства усиливались и принимали более тяжелый оборот. Тоска отделялась от белоснежной мантии Фергюсон бело-розоватым пухом и разлеталась в разные стороны, оседая на покрытый шипами страха пол. Казалось, стоит только двинуть ногой, и хлопья от потока воздуха снова взовьются искусственным снегом вверх и закружат, забивая уши, глаза и ноздри. Легкая на вид удушливая тоска... лучше как можно меньше двигаться. Как можно меньше...
- Пришел, - протянула Майлз, - не испугался. Тебе не страшно? Меня многие боятся.

- Страх - это основной двигатель человечества, - произнесла Майлз, - страх зажигал в руках людей факелы, давал им в руки оружие и толкал на убийства. Страх ведь не просто чувство. Тебя сюда тоже привел страх, разве это не так?
Она снова смотрела на волшебника, пришедшего на ее крайне необычный зов. Никто другой не смог бы услышать просьбы о помощи. И ведь мало кому можно было рассказать о том, что так сильно беспокоило чудовище. Чудовищу было неуютно сейчас в замке. Впервые, за десять лет она с беспокойством подумывала о том, что отсюда ей хочется уйти. И это раздражало. Вот в чем была еще одна особенность мироощущения и привычного состояния Майлз Фергюсон - она легко меняла свои настроения, хаотично выбирала приоритетные причины, а потом использовала их совершенно неопределенное время. Ее откровенная непоследовательность в эмоциях могла бы раздражать кого угодно, если бы ее чувства эти хоть как-то проявлялись в ее поведении или словах. Но это было гораздо большей редкостью. Майлз никогда не отличалась искренностью выражений своего лица. Всегда и вечно она пребывала в неопределенном состоянии, словно подвешенная в невесомости общего ощущения.
Фергюсон... человек... не человек. Существо, которое постоянно играет что-то для себя и для окружающих, которое готово признать собственную ложь, если ее напрямую об этом спросить. И сейчас она все так же не особенно менялась в лице, но зато эмоции, что она умело распускала вокруг себя, могли бы говорить за нее.
- Она не моя, - отмахнулась прорицательница от тоски, что сейчас бело-розовым ковром покрывала пол и прятала под собой острые шипы страха, - мне нужна помощь. Я не могу отсюда выбраться. Не хочу. Но мне не нравится здесь. Я чувствую, как он ищет меня. У меня нет выхода. Меня это раздражает.
В этот момент она начала движение, села на столе по-другому, а потом и вовсе спрыгнула со стола, опустившись на пол и подняв взвившимися полами мантии в воздух хлопья тоски. Они закружились, как белые хлопья в шарах со снегом, так любимые в маггловском мире и не особенно популярные у волшебников.
И эти взлетевшие в воздух хлопья внезапно вспыхнули, сгорая в огне раздражения, что появилось следом за тоской. Раздражением, загоревшимся настоящим рыжим пламенем вокруг женщины. И тоска, как тополиный пух от одного чирканья спичкой, сгорала, подкармливая пламя раздражения. Круг пламени быстро разошелся от Майлз, рыжие языки снизу позеленели, соединившись невероятной реакцией с медно-железными шипами страха. Фергюсон не видела и не чувствовала всего этого. Ей не было больно, когда она ступала сейчас по шипам и пламени, пока шла к стоящему неподвижно эмпату...

- Я не чувствую всего этого, - произнесла женщина, с каждым шагом перечисляя то, что только что предложил, как зов, Масару, - ни тепла, ни света, ни любого другого чувства, даже тоски. Я умею чувствовать только страх и боль. Каким из них мне тебя звать?
Истина. Страшная, но настоящая истина - существо, вот уже десять лет обитавшее в стенах кабинета Прорицаний, не чувствовало в действительности ничего, кроме боли и страха. Точнее, было еще одно чувство, которому однажды ее смогли обучить, но о нем она всегда предпочитала не помнить, потому что оно приносило еще больше боли, нежели то количество, что было у нее внутри, глубоко внутри, за тонкой оболочкой души, за толстым слоем энтропии, за плотной коркой истерики...
Она шла медленно. Так идет сытая львица к загнанному животному, которому уже некуда бежать. Идет, просто чтобы напугать, вызвать на эмоцию, поиграть на нервах. Ее, по сути, не интересовала сама близость - ее интересовало только движение атмосферы вокруг. Пламя раздражения медленно гасло, заканчивался сожженный кислород и вместо углекислого газа образовывался вакуум. Вакуум, словно кто-то начал выкачивать воздух. Общее несуществующее ощущение, когда что-то словно давит изнутри, а снаружи пытается растянуть, раздуть, как воздушный шарик. И жуткое осознание, что все это лишь ощущения, что в действительности не происходит ничего, как в волшебной коробочке из старой маггловской книжке - коробочка со страхом, воздействующая всего лишь на нервные окончания, раздражающая рецепторы и создающая ощущение жуткого жара, разъедающего кожу, сжигающего мышцы и оставляющего только белые, словно обглоданные кости. Одна маленькая коробочка теперь превратилась в огромную комнату, мерно заполняющуюся ничем. Вакуум распадался на мельчайшие частицы. Никто не мог почувствовать это кроме двух человек. Точнее... одного человека и чудовища. Любому другому просто было бы неуютно. Но не этому конкретному...
- Я ничего не чувствую. Только боль, - повторила она, когда подошла к Мори и легким плавным шагом обошла его, встав со спины, - ты разве не чувствуешь? Хочешь попробовать залезть внутрь? Ты же хочешь узнать, кто я?
Она не знала этого наверняка. Просто предположила. Многие, встречаясь с чудовищем, хотят понять, кто оно. Но никто еще так и не смог этого понять. Поймет ли он? Или копнет слишком глубоко?
- Ты не сможешь его убить, - чтобы прошептать это на ухо, ей понадобилось коснуться рукой, затянутой в белую перчатку, его плеча и подняться на цыпочки, - он вернется. Ты не сможешь запутать его. Он знает путь ко мне лучше, чем кто-либо другой здесь. Не пускай его ко мне. Не дай ему коснуться меня. Я не выдержу, если он сделает это. Я снесу здесь все. Это почувствуют все.
Она тихо шептала это, а потом отпустила его плечо и отошла на шаг, глядя ровно ему в спину.
- Ты похож на него.

- Мне не нужно. Я видела другие чувства, - пожала плечами Майлз, - ты чувствуешь же, что мне не нужно?
Она имела ввиду то, что помимо страха Масару уже успел познакомиться в этой комнате с тоской и раздражением. И то, и другое определенно продуцировала Майлз. И то, что она их не ощущает на самом деле должно было звучать не особенно правдоподобно. Впрочем, что может звучать правдиво от такой женщины, как Фергюсон? От ее признаний веет ложью и искренностью одновременно. Сложно, наверное, будет встретить другое такое хаотичное существо. И те, кому не доведется ее встретить ни разу, определенно должны быть счастливы такому положению вещей.
- Я больше не буду тебя звать, - покачала головой Фергюсон, поглядев внимательного на японского волшебника. Да, она больше не будет его звать. Одного раза вполне достаточно. Дальше все уже не так важно. Дальше ему нужно будет встречаться не с ней. Чем меньше известно ее противнику о ее помощниках - тем лучше. Ей это даже немного напоминало игру в стиле "казаки-разбойники" на британский лад. Есть красные, есть белые... цель красный - захватить белых, а цель белых - захватить базу красных.
И базой у красных была Майлз. Основное условие проигрыша казаков - захват одного-единственного чудовища разбойниками. У разбойников условия поражения фактически нет. Они могут играть только до победы. Сложная и несправедливая система. Но она существовала и была пока что неизменна. Впрочем... у разбойников тоже был лидер. И чудовище нужно было отдать лидеру в жертву. Лишить их лидера - и все. Но лишить лидера и поймать чудовище - две разные вещи. Второе в десятки раз проще. Замок слишком маленький для охоты. Слишком маленький...
Вот... она уже отступила на шаг, а он развернулся к ней. Она отступила еще немного и коснулась пяткой первой ступени амфитеатра, замерла.
- Нет. Он не может заставить меня чувствовать, - произнесла она, присаживаясь на найденную ступень и глядя теперь на Масару снизу вверх, - он ломает мое восприятие мира. Он мой личный дискомфорт. Его внутренний порядок сводит меня с ума. Пока что он не может ко мне подобраться. Его нельзя ко мне пустить...
Она много говорила о себе. Майлз Фергюсон, чудовище, всегда была нарциссом и эгоцентриком. Просто особенного плана. Она вспоминала о себе в тот момент, когда что-то выводило ее из состояния ее равновесного беспорядка. И тогда она начинала думать и говорить только о том, что беспокоит лично ее.
- Внешне, - ответила она на вопрос, - не знаю. Вы с одной стороны.
Она кивнула на вывод мужчины. Вокруг все, казалось, успокоилось. Вакуум лопнул резко, рассыпавшись на мельчайшие серебристые частицы остаточного восприятия. Она словно давала передышку, как кошка при игре с мышью. А, может, это действительно был конец? И все было не так страшно... как могло показаться сначала?

Все истлевало. Следом за вакуумом начало наступать запустение. Оставшийся от тоски пепел медленно осел на землю и истлел, превратившись в ничто. Казалось бы медленно, но в то же время удивительно резво начали ржаветь и рассыпаться в мелкую коррозийную крошку шипы и проволока страха. Создавалось ощущение покоя, общее... но оно было настолько обманчивым, насколько может лгать несуществующее ощущение. Мир в этой довольно обширной аудитории постепенно умирал, превращаясь в тлен. Еще немного и в тот же прах рассыпется тот стол, на котором сидела до того волшебница, а потом и круглые столы по периметру ступеней, и подушки, и шкафы, и все, что там в них лежит.
- Я знаю гораздо больше, - произнесла Майлз на слова о картине, - я знаю такое, чего здесь даже не существует. Но бессмысленно рассказывать. Люди не могут понять и представить того, что не складывается в общепринятые понятия.
Она какое-то время смотрела на мужчину, а потом опустила голову и коротко хмыкнула.
- Порядок. Он вязкий, как застывающий сургуч. Плотный слой потом тяжело сломать, - пожаловалась, а потом снова внезапно посмотрела на японца, - только на Востоке. Ты тоже с Востока.  Я не подумала. А вдруг ты такой же? Нет, не такой же, ты умеешь чувствовать и эмоции тебя сожрут однажды, я вижу. Его не сожрут. Он не умеет.
И в этот момент от нее снова поползло чувство. Одно из тех, о которых она только-только предупреждала. Оно потекло от нее в разные стороны, как разрастающееся нефтяное пятно - такое же черное, вязкое, тягучее, остро пахнущее ядреной смесь пряных трав и бензина. Это могли понять только магглорожденные или полукровые, кто знал эти запахи. Впрочем, все это смешивалось настолько, что сложно было определить отдельные его части.
Фергюсон сглотнула. Она чувствовала, как от нее исходит новая эмоция, не имеющая четкого названия в этом мире: это была смесь тоски, страха, боли, отчаяния, тягучего ожидания и еще несколько непонятных неуловимых оттенков, делавшие эмоцию ртутно-тяжелой. В такой можно завязнуть и уже не выбраться.
- Меня не скроешь, - проговорила она медленно, - мне все равно, - это уже про трансгрессию, - я не умею. Беги отсюда.
Она медленно легла на широкие ступени-лавки, когда черная тягучая масса уже коснулась мысков ботинок Масару.
- Беги. Это тебе не по силам. Ты же не хочешь это проверить...
Потом она ненадолго замолкла и произнесла:
- Их необходимо победить... жизненно необходимо.