Малфой совершенно не умел прощать. Не был к этому расположен, да и обиды его, по мнению Скорпиуса, прощения не требовали и в нем не нуждались. Бывало так, что юноша хотел мстить, но это чувство было другим, оно отдавало не горечью, а предвкушением. Скорпиус злился, планировал, реализовывал свой гнев, и, в итоге, забывал о его причине или повторял свой опыт до тех пор, пока не достигал нужного результата.
Сейчас его чувства были совершенно другими. Его не просто оскорбили или обидели, его предали и ощущения, связанные с предательством, отдавали не только и не сколько предвкушением или гневом, а скорее разочарованием. У него в голове не укладывалось то, как легко и безвозвратно он потерял то, что, казалось бы, полностью ему принадлежало. Ещё больше его расстраивало то, что профессор Бёрне никаких пожеланий по этому поводу не высказал. В детстве Скорпиуса иногда лишали чего-либо с целью получения какого-то результата: извинения, понимания, урока. Сейчас, судя по всему, никакого конкретного результата не ожидалось. Казалось бы, неважно, осознал он свою вину или нет, ошибка уже совершена и возврата не будет.
Смириться с этим фактом было никак невозможно. Скорпиус долго думал о своем будущем, прикидывал и планировал, каким образом деятельность клуба можно будет не останавливать, но, так или иначе, возвращался к мысли, что с Бёрне придётся поговорить. Малфою хотелось получить свои извинения, поэтому с начала года он показательно игнорировал профессора. Наверное, он рассчитывал, что Бёрне заговорит с ним сам, и, может быть, даже не извинится, но хотя бы объяснится! Но профессора волнения студента, судя по всему, нисколько не беспокоили, и по его внешнему виду не было похоже, что он испытывать хоть какие-то угрызения совести.
Сперва, только-только совершив ту самую ошибку, Скорпиус был слишком напуган, впал в оцепление и ни с чем толком спорить не стал, потом страх перерос в стыд, из стыда — в обиду, а, когда выяснилось, что профессор Бёрне рассказал отцу о клубе, в гнев. Две недели каникул и неделю занятий это чувство полностью владело им и на какие-то разумные выводы не хватало сил. Он понимал, что самым правильным было бы уговорить профессора вернуться к занятиям, но обида и гордость мешали хоть как-то воплотить это понимание в жизнь.
В это воскресенье произошла некоторая перемена в цикличном ходе его мыслей. Он смог, наконец, вырваться из петли и принять решение — с профессором, так или иначе, следовало поговорить. Последующие дни Скорпиус преодолевал собственные чувства и готовил свои доводы. К среде, когда стало казаться, что он намеренно оттягивает момент разговора, Малфой подошёл к кабинету заклинаний после последнего урока. Ученики уже разозлись, а профессор оказался на месте. Скорпиус поймал себя на лёгком стыдливом разочаровании — он намеренно чуть-чуть опоздал в надежде, что не застанет Бёрне и разговор сам собой придётся перенести.
Мысленно одёрнув себя, юноша вошёл в кабинет.
— Здравствуйте, профессор, — произнёс он, когда пересёк комнату и встал невдалеке от преподавательского стола. Говорил Скорпиус достаточно чётко и внятно, но слова звучали глухо, словно бы застревая поперёк горла. Он собирался предложить возобновить деятельность клуба, но вместо этого сказал совершенно другое:
— Вы сообщили моему отцу, профессор, — даже сейчас Скорпиус не стал употреблять слова «тёмная магия». Кабинет был пуст и никого кроме Бёрне видно не было, но осторожность выходила сама собой. — Это подло! Можно было или закрыть клуб, или сообщить отцу, но делать и то, и то — чересчур! Чего вы добиваетесь?! — Скорпиус не кричал, но в его тоне явственно звенели возмущение, гнев, обида.
Разговор с отцом дался юноше нелегко. Между ними, несмотря на хорошие отношения, никогда не было полного взаимопонимания и теплоты. Скорпиус знал и о принципиальности взглядов своего отца, и об его строгости. Вот только взгляды эти юноша не разделял и при всём уважении к родителю, он не мог просто принять его точку зрения. Когда разговор зашёл в тупик, Скорпиус замкнулся в своей обиде и оставшиеся от каникул дни провёл вне дома. Сейчас он успешно переносил всю свою обиду на Бёрне, который, как ему когда-то казалось, понимал его лучше, чем собственный отец.