В Северной башне есть не только два помещения. Конечно, аудитория для занятий Прорицаниями занимает довольно обширную часть, но далеко не всю. Ведь магическое пространство на то и магическое, что способно умещать огромные залы в маленьких на вид домиках. Это особенное волшебство, которым очень удобно было пользоваться для сокрытия самых настоящих дворцов где-нибудь в суровом маггловском квартале. Да и не только.
Но Майлз уже десять лет не видела ничего маггловского. Все, что она могла получить из информации о том, сейчас закрытом для нее, мире, приходило только от магглорожденных учеников и выходцев из полукровых семей. Это не так уж сильно ее расстраивало обычно. Она никогда не задумывалась об этом. А если и задумывалась, то осознавала совсем другое, гораздо более плохое, чем просто какая-то неволя в замке. В самом деле, что такого в каких-то каменных стенах? Пусть они и защищены чарами. Пусть. Не в этом ведь дело. Далеко не в этом.
А вот в чем... Майлз и сама не могла точно сказать, отчего ей иногда было настолько не по себе, что она стремилась к одиночеству даже больше, чем обычно. Странно это было. Странно и неприятно, когда вот вроде бы все отлично, и кормят, и поят, и спать дают, и не мучают особенно, и поучать детей дают, и пророчествами заниматься... и все-то как-то не то все. И все равно как-то тяжело и неприятно иногда становилось. Простое нелогичное ощущение, как будто она сама была эмпатом, собирающим чужие эмоции на саму себя, и вот иногда, когда чжих негативных эмоций становилось больше, чем надо, ее начинало тянуть. Просто тянуть, то просто вниз, то к окнам, то к звездам.
И сейчас... в этом небольшом пространстве, где было только одно стрельчатое окно, стол и пара стульев, она стояла и смотрела на темнеющее небо. Она ждала звезд. Стояла, и ей все казалось, что когда появятся уже, наконец, звезды на небе, станет легче, и на глаза уже не будут так желать навернуться слезы.
Майлз Фергюсон закусила губу, сощурилась и выдохнула.
Сейчас ей так хотелось, чтобы кто-то внезапно пришел... словно от этого прихода что-то могло измениться: может, снова вернется нескончаемая веселость, а может, он как-то облегчит ее одиночество?
Да кто же мог прийти... никто не заходил в башню без надобности...

Она стояла и ждала. И слишком хорошо она знала, что ничего не будет. Так всегда, когда она с такой легкостью представляет что-то... не предсказывает, а просто представляет что-то в своей голове - оно не случается. Никогда не случается. Словно мироздание специально читает ее мысли и делает все в точности до наоборот. Это не то, чтобы было обидно, но иногда было больно, когда очередная только-только родившаяся надежда, расправив смятые после кокона крылья, внезапно оказывается съедена птицей, пролетавшей мимо. Просто пролетавшей. Этой птице наверняка даже есть не хотелось, и кормить ей определенно было некого. Но это не важно. Птица сожрала бабочку, потому что она была какой-то неестественной, ненатуральной в той пустыне, которую представляло собой сознание Фергюсон. В таком месте не может быть никакой надежды. Даже веры. В таком месте может выжить только знание. Потому она и была прорицательницей - она слишком четко понимала, что в действительности знает, а не пророчит. Просто знает.
И странно было понимать, удивительно четко осознавать, что кто-то идет в башню. Сейчас она воспринимала это как собственное желание, которому не суждено было сбыться. Она все стояла и смотрела в окно на небо. Уголки ее губ были слегка опущены, что, в сущности, не говорило совершенно ни о чем. Только о том, что у нее нет никакого желания показывать несуществующей публике своего неуместное сейчас безумие.
Тихие шаги не заставили ее обернуться. Тихие шаги легко заглушались ее собственными мыслями, которых, по сути, даже не было. Самое верное в ее жизни всегда было существование принципа: "Не думай, не надо". Просто не думать. Это удивительно облегчает жизнь. И безумно усложняет ее, когда в своем недумании девушка оставалась одна. Но... она была одна почти всегда. И почти всегда это была просто чужая боль.
Вздрогнула. Просто вздрогнула, когда кто-то оказался позади нее, кто-то мягко обнял ее со спины и пообещал, что звезды скоро появятся. Она знала, что он говорит о звездах. Больше было не о чем. Все остальное сейчас не имело никакого значения. Равно как и личность того, кто пришел.
- Ты зря пришел, - тихо шепчет она, но при этом чуть сильнее спиной вжимается в эти объятия, словами прогоняя мужчину, а действиями умоляя остаться. Сразу. Мгновенно. Два разных, противоположных друг другу желания. Здесь нужно просто знать: какое отмести, а какое оставить.
И тело знает гораздо больше. Тело гораздо больше понимает. Разум отрицает слишком многое. В ее периоды одиночества она не хочет жертвовать никем. И свою боль оставляет только себе. Оставляет до тех пор, пока может ее пережить.
Она еще немного помолчала, а потом еще тише произнесла:
- Мне страшно, - выбирая между болью и страхом Масару однажды выбрал боль. Майлз же всегда выбирала страх. Чувствовать боль для нее было движением крови. А страх - это биение сердца. В особенные периоды тишины его очень хорошо слышно...

На этот вопрос - кого боится чудовище - не было ответа вовсе. Она не боялась никого и ничего. Этот страх был совсем иным. Страх, рождающийся в глубине души, на границе истерики, за которой, как за каменной стеной скрывалась концентрированная эссенция чужой боли. Концентрированная эссенция... это как масло масляное, но все же это было наиболее четкое определение того, что жило и дышало внутри Майлз Фергюсон.
В ней не сидело чудовище - она сама была тем чудовищем, что, казалось, когда-то давно захватило хрупкую душу маленькой девочки. На деле же души девочки, по сути, там не осталось. Чудовищу, живущему внутри просто нужно было место. Эта девочка не должна была проснуться от магического сна когда-то там, в Министерстве Магии. Эта девочка продолжила бы спать до тех пор, пока не появился бы принц, сумевший разбудить ее одним поцелуем, как в сказке. Но сказок не существует. Девочка умерла бы однажды, спустя сто лет своего магического сна. А вместо нее десять лет назад проснулось чудовище.
И никто не знал, чем грозило это школе. А, может, и не только школе.
Она медленно закрыла глаза и опустила голову: спину согревала грудь обнимавшего ее мужчины, и от этого было так удивительно хорошо. Ее редко кто-либо обнимал просто так. Ее обнимали ее соглядатаи, когда пытались успокоить. Но не более того. Никому из них никогда не приходило в голову сделать это просто так. Ни для чего. Просто по желанию. А сама она не то, чтобы не навязывала, просто ее собственное объятие было иными, как нежели чужое ее объятие.
- Его нельзя ни успокоить, ни утолить, - пробормотала она тихо, шумно вдохнув, - это все, что у меня есть. У меня больше ничего не осталось. Совсем ничего. Зачем ты пришел?
На этот раз она не звала его. Он пришел сам. И она не знала, для чего он это сделал. Но Майлз отчего-то понимала, что Масару не сможет дать ей ответ на этот вопрос, потому что ответа, по сути, тоже не было. Не могло же привести сюда просто любопытство. Это наитие. Это чувство, что кому-то ты внезапно становишься нужен. Тебя ведет то, чего на деле никогда не существовало: чувство собственной необходимости.
И вновь через секунду Фергюсон открыла глаза, подняла голову и направила взгляд к небу. Взгляд, сейчас так некстати затуманенный первой пеленой слез.

Она какое-то время стояла, просто подняв голову и глядя на небо, на звезды, что сейчас уже появились и мерно мигали. Их свет, преломляясь в слоях атмосферы, доходил не таким, каким он должен быть, каким она его уже не помнила.
Она не стала реагировать на его слова о том, что она не пытается искать. Но она действительно не пыталась. Она не просто не пыталась, она пыталась сбежать. Пыталась сбежать от чего-то, чего сейчас уже не помнила, и ее угнетал этот факт. Ее угнетало то, что она не могла даже толком понять, от чего же бежит она. Бежит, сломя голову. И это заставляло ее задумываться. А думать, как известно, безумно вредно: мысли приводят к сомнениям.
Майлз слушала слова Масару, не пытаясь понять его речи. Казалось, ей совсем не важно, что он говорит. Совсем не важна суть и смысл его речи. Просто важен тот факт, что он говорит, что он сейчас находится рядом, заставляя ее перестать угнетать саму себя тоскливыми минутами одиночества, когда они так давят на остатки души.
Но потом он сказал про вселенную, про ничтожность нас по сравнению со звездами, и это заставило ее улыбнуться. Она отвлеклась, и слезы так и не потекли из ее глаз.
- Ты дурак, - произнесла она тихо, не желая ничего объяснять.
Она не хотела объяснять, что вселенная, для жизни одного человека не значит совершенно ничего. И что нельзя рассматривать свою жизнь в масштабах вселенной, потому как вселенная, по сравнению с одной человеческой жизнью, удивительно мелка и конечно. Потому что человеческая жизнь вмещает не просто всю ее, она вмещает в себя тысячи и тысячи таких вселенных. Потому что вселенной до человека дела нет никакого, а вот человеку до вселенной дело есть всегда.
Вот только говорить сейчас это было совсем не нужно. Потому что ситуация была не такой. И требовала она не этого.
Майлз аккуратно, стараясь не расстроить объятий эмпата, повернулась в его руках, подняла взгляд к его глазам и произнесла:
- Но такой теплый дурак... - это почти шепотом, а потом она наклонила голову, уткнувшись носом в его ключицу, и закрыла глаза.